Одна звезда - Пятый раунд

[lonely-mountain]

Название: Всё сокрытое
Задание: "Ложь, откровенная или уклончивая, высказанная или нет, всегда остается ложью" (Чарльз Диккенс).
Размер: ~ 7100 слов
Жанр/категория: джен, серия пропущенных сцен, драма
Рейтинг: PG-13
Персонажи/Пейринги: Гвиндор, остальные
Предупреждение: авторская интерпретация канона

1.
Глаза эльфа — по виду он синда, и, судя по знакомой повадке, из пограничной стражи (только вот чьей?..) — смотрят на него со вниманием. А еще, похоже (слово даже в мыслях кажется странным, чуть ли не диким), — с добротой.
От этого взгляда делается страшно: так, как не было ни разу в темных, подернутых паутинными тенями лесах плоскогорья, некогда звавшегося Дортонионом.
И он смотрит в ответ, просто смотрит — так, что этому синда впору, верно, подумать, что вместе с рукой Гвиндор потерял и язык. Мгновения утекают, точно песчинки, с почти слышным опасным шорохом — как ощутимый не ушами, всем существом, отзвук землетрясения или обвала.
Он кашляет — от одного этого смутного напряжения, надсадно и глухо.
— Не молчи, друг. — Другой эльф дотрагивается до его плеча — нарочно так, чтобы не спугнуть.
«Если тебя вовсе можно называть другом» — слышится в предупредительной интонации.
Он приказывает себе встряхнуться; и у него выходит хотя бы назвать себя — выговорить своё прежнее имя, — но дальше…
— Я был пленником, — говорит Гвиндор, сын Гуилина (это я; это меня зовут так). — Я бежал.
Но если бы этот эльф только знал… Что сталось бы с этой его суровой добротой, с этой уверенной, осторожной попыткой помочь, подвести к костру, усадить поудобнее? (Ни разу не повернувшись при этом так, чтобы оказаться в уязвимой позиции — пусть даже Гвиндор и не в том состоянии, чтобы суметь как следует извернуться и ударить мечом).
Гвиндора сдавливает, как между двух огромных ладоней, памятью об отчаянии. Оно — невообразимо огромное — накрывает сверху, давит на грудь, и вдох едва идёт сквозь стиснутые зубы, а сердце в груди вяло пульсирует выброшенной на берег медузой. А потом — кончается, отхлынув мгновенно: в точности, как… тогда.
У него не хватило сил умереть. Даже тогда, когда ему дали почувствовать всё это в полной мере — дали прийти в себя и вспомнить, со всей ужасающей полнотой, последовательность событий, которые он — и никто больше, к чему лгать себе же самому?.. — привёл в движение.
Он не хотел видеть других — других эльфов, особенно тех, кто оказался в неволе в последней битве. Он не хотел помнить. Он… согласился. И был чуть ли даже не рад (насколько было вообще похоже на радость смутное чувство-тень, встрепенувшееся под ребрами в давящей, лишающей воздуха, темноте), что его знаний — его мастерства, пусть и меньшего, чем у тех, кто учил его когда-то в Нарготронде, — оказалось достаточно. Знаний о том, как создаются рукотворные пещеры и переходы в толще камня — без тяжкого изматывающего труда, но с твердым и точным рассчетом.
Ему дали под начало других рабов — смертных, глядевших отупело и смутно, не спрашивающих ни о чем, — и позволили спать в отдельной клетушке, где едва удавалось вытянуться в полный рост, но было — зато — и чисто, и даже в какой-то мере светло.
И простителен еще был бы простой подневольный труд, труд под страхом худшей судьбы, чем смерть — вот только эльфам редко приходится просто сгибать спину в шахте или кузнице, орудуя молотом или киркой. Жители лесов и холмов не выдерживают долго или признаются негодными сразу же; а что касается нолдор или тех, кто смешанной крови…
Есть причина, по какой любой нолдо должен предпочесть смерть — плену. Должен.
Тот, кто использовал на благо Врагу хотя бы часть драгоценных знаний, неизбежно вызовет подозрения и в ином. Но вот только…
Он не мог не бежать. И не может себе позволить быть убитым — сейчас, если ему удалось выжить до этого.

…Ему повезло.
Его отправили, в конечном счете, не в Железные горы — этот карьер был открыт на северных склонах Дортониона ещё при Ангроде. И именно это, должно быть, заставило его вспомнить, вырвало из отупелого дурмана, в котором он сам существовал как будто отдельно от своих умений и знаний.
Он мог видеть небо. Рискни — и он оказался бы на свободе. Тем более… кто знает, что будет, когда карьер истощится?
Он не мог решиться.
(Неудача — и всё закончится.
Боль — можно перетерпеть.
И жить без руки — можно.
Но даже Маэдрос…
Не так — сколько раз Гвиндор сам, тогда, на военном совете, посмотрел ему в лицо, а сколько — на руки. И кто из военачальников, из тех, кто не разговаривал с владыкой Химринга каждый день и не привык, делали так же — смотрели, ощупывали взглядами хитрые пуговицы и затейливые застежки перевязи для меча и на конской упряжи — такие, чтобы калека справился с ними, не прося помощи. И почему сам Гвиндор отвел взгляд, случайно заметив, как оруженосец переплетает Маэдросу косу перед обратной дорогой.
Каково ему терпеть это — каждый день, день за днём…)
Но всё-таки. Нарготронд.
Его город. Добраться. Вернуться. Он должен был…

…Как и все, кто работал с гремучей смесью, он полагался на расчет и музыку.
Сторожа на музыку не полагались — как и угрюмые смертные, отданные под его начало; но они же и не отмеряли точно смесь и не рассчитывали безопасную длину запального шнура.
Сторожа только укрепляли цепь (всего отличия, что не такую тяжелую, как у обычных рабов) на вбитом в скалу костыле с проушиной — чтобы если вдруг ему, Гвиндору, вдруг захочется использовать взрывной состав как-нибудь не так, он даже и не надеялся уйти живым и даже просто целым. Вот когда раскуют и выведут — пожалуйста.
Глупая предосторожность — запретные вещи можно делать у всех на виду, главное при этом держать в голове, что происходит именно то, что и должно происходить.
И это место — именно это, — он оставил напоследок.
Положить — меньше, смешать — иначе, запалить — незаметно, не дожидаясь. Натянуть цепь — до кровоточащей ссадины на запястье, до звона и до предела, распластавшись за давно примеченным небольшим, но прочным выступом и, может быть…
Нет, взрывом, ограниченным, направленным — настолько узко, насколько это вообще возможно, — если и не разобьёт цепь, то повредит — в этом он не сомневался. А вот рука останется целой, только если повезет. Если хватит сил удержать песню и удержаться за камень самому. Если ингредиенты для гремучей смеси будут должной чистоты и результат получится таким, как нужно.
(В последнем он сомневался больше, чем во всём остальном. Морготовы рабы портили тому войну, как могли.)
А потом — без перерыва — гораздо сильнее взорвётся другой подготовленный загодя заряд: чуть дальше, там, где порода непрочная, рыхлая, пронизана трещинами. Произойдёт обвал, и, если повезет, все решат, что его похоронило… вместе со всеми прочими, кто окажется рядом.
(Не то чтобы ему не было жаль их — но такое жалкое существование, которое язык даже мысленно не поворачивался называть жизнью, милосердней даже было прервать; и кроме того… разве их гибель теперь добавит сколько-то веса к тому, что уже — на его плечах?)
Зелье-корень он утащил заранее — что помогало от боли оркам, наверняка годилось и эльфу. Была у него и другая нужна вещь — кристальный светильник, каким он пользовался в работе в подземельях.
Должно быть, кто-то из пленных знал секрет феаноровых ламп и теперь, к своему несчастью, мог делать такие же светильники здесь — правда, светили они странным, мертвенным, иссиня-белым светом, словно Ангбанд был противен даже рукотворным кристаллам.
Гвиндор погиб бы без света — да и с ним перед глазами все равно неотступно колыхалось мутное, сзелена-серое марево, сквозь которое едва можно было различить окружающее. Но выбора не было, потому что выбирать приходилось между этим — и болью.
Он не знал, сколько прошло времени с того момента, как ему удалось уйти — боль приходила, как только проходил дурман: пронизывала насквозь, тошнотворными волнами, сотрясающими всю левую половину тела с каждым ударом сердца — словно кроме руки переломаны и все ребра. Но наконец — почти не веря себе, уже проваливаясь в сонно-обессиливающее забытье, — он нашел укрытие: песчаную промоину между корнями одной из высоких сосен, чуть ли не нору, в которую он и забился, точно раненый зверь.
Сколько он пролежал там до того, как понял, что за спиной у него вовсе не корень? Должно быть, долго.
Едва слышный металлический лязг — вот что его разбудило, и он замер, едва дыша, не шевелясь. Гробовая была вокруг тишина — ни шороха; такая, что он в испуге сунулся проверить — не засыпало ли вход в пещерку, но следом лязгнуло — снова — уже за спиной.
Со стоном — так тяжело было повернуться в этой могиле — Гвиндор потянулся проверить и наткнулся вовсе не на шершавый, смолистый корень — на полуистлевшую ткань, на шероховатые пластины, на что-то сухое — и вначале всё не мог понять, что это, смутно догадываясь и не позволяя себе догадаться.
Не он первый скрывался в этой пещерке.
У него, того, который смотрел на Гвиндора черными иссохщими провалами глазниц, был при себе меч. Короткий, простой и даже грубый, человеческой, пожалуй, работы, но в заговоренных, слишком длинных для этого меча ножнах: лезвие лишь едва-едва было тронуто ржавчиной. Хотя и затупилось, конечно.
Яснее ясного стало: беглец был ранен, как и сам Гвиндор, скрывался от неприятеля, свой меч потерял, чужой подобрал, и не выдержал — здесь и остался, хитлумец ли, верный ли дома Феанора — не разберешь.
А и останься он жив, в плену, был бы сейчас, должно быть, рабом Ангбанда — может быть, ковал бы мечи, если бы из него удалось вырвать секрет…
Гвиндор ещё держал в руке светильник, разглядывая лежащий на коленях меч, когда через горловину входа посыпался песок и эльфийский звонкий голос коротко велел:
«Выходи, кто тут есть!»

…и он начинает все-таки говорить: превращая тюрьму отчаяния в застенки наяву, а мертвеца — в дарителя, слишком нерешительного, чтобы использовать подаренное самому.
И пока что — ему верят. Пока что.


2.
Гвиндор чувствует облегчение, увидев, наконец, стражей из пограничного патруля — они появляются вокруг почти незаметно: словно сама земля, покрытая высокой травой, расступилась, выпустив их. Сразу — готовым кольцом, нарочито широким, но любого, кто усмотрел бы в этом надежду, ждёт верная смерть.
Лук одного из стражей уже натянут — и на тетиве, верно, лежит отравленная стрела; но отчего-то это совсем не страшно — и Гвиндор выпрямляется, вдыхает полной грудью, смотрит прямо, не отводя глаза, на тех, кого уже отчаялся разглядеть за несколько дней пути.
Они со спутником шли на юг от Иврина — по исконным нарготрондским землям; и путь к светлому озеру всегда бдительно охранялся — на случай, если государь решит выехать и спросить совета у благословенных вод. Однако увиденное Гвиндором по дороге было больше похоже не на скрытность — на опустошение. (Он гнал от себя прилипчивый страх, насколько мог; он должен, обязан был верить, что Нарготронд стоит, что Нарготронд силён, как прежде — иначе всё было бы зря: и его побег, и убогие попытки отыскать что-нибудь съедобное в отравленном Тенью лесу, и то, как жалко скорчивался он, прижавшись к ближайшему дереву или камню, пока его спутник, Турин, даже будучи не в себе, методично сносил головы напавшим на них — порченым волкам или орку-другому).
Но облегчение быстро сменяется удивлением — есть что-то странное в том, как эти десятеро смотрят на них, обходят кругом, не торопясь ни спускать стрелы, ни требовать назвать условленные слова.
Гвиндор вновь обводит их взглядом — теперь они немного ближе, и это проще — пытаясь понять: знаком ли ему кто-то из них. Даже служа в гарнизоне Тол-Сирион, он знал многих нарготрондских стражей — сопровождавших караваны с припасами, гонцов, а также тех, кто не жил в крепости на острове постоянно, как сам Гвиндор, а приезжал туда на установленный срок — до новой смены.
Но раньше, чем он успевает хоть кого-то здесь вспомнить, внимание стражей обращается к Турину — и тот не выглядит обеспокоенным этим вниманием: без спешки или нарочитой задержки поднимает руки, показывая добрые намерения. И словно ждет чего-то.
Командир отряда — кем еще он может быть, с незаметной для посторонних блестящей нашивкой на рукаве кожаной куртки? — глядит ему в лицо: чуть нахмурив брови, выступив на дополнительный шаг вперед, но без прямой враждебности: пальцы только лишь раз проходятся поблизости от кинжала на поясе; кинжала, который — Гвиндор почти видит это, как наяву (как видел не раз) — может без промаха ударить в незащищенный участок между плечами и затылком или войти под подбородок за один взмах.
Тогда Гвиндор начинает говорить — вот только его голос звучит резко для его собственного слуха, и в торопливых, коротких фразах меньше достоинства, чем хотелось бы.
Слова — точно сухие желтые листья, что легко ломаются в пальцах.
И каждый такой стылый осколок исчезает в мокром густом тумане — бесследно.
Взгляды обращаются к нему всего на мгновение-другое — безучастно мазнув по лицу, — и вновь сосредотачиваются на Турине, имя которого еще даже не прозвучало.
Словно бы это Турин привел к ним Гвиндора — а не наоборот. Словно это Гвиндор — гость здесь, проситель.
Пальцы единственной оставшейся руки сами собой сжимаются в кулак.
Преодолевая злость, комком собравшуюся под горлом, он собирается заговорить и о своем спутнике, обозначить их, различить, кто есть кто — но Турин преграждающим жестом направляет руку перед его грудью. Вовсе даже не опасаясь, что резкий жест повлечет перемену в поведении стражей.
И представляется таким именем, что Гвиндор даже не сразу понимает: не шутка ли это. Но стражи кивают, как если бы решили подыграть: как если бы встретились на ежегодном танце весенних масок, а не посреди зеленого травяного моря, сейчас не колеблемого даже ветерком.
Их лица вдруг действительно и несомненно кажутся ему лицами незнакомцев — теми самыми масками, у которых стекло вместо глаз.
— Проведите нас с моим товарищем в город, — продолжает Турин, так, словно бы приходил на помощь.
Гвиндор поклясться бы мог — каждый из стражей слышит его имя не в первый раз, оно знакомо им; но вот только… Они ведь знают, понимает он; знают, чем закончилась та битва — и помнят, конечно, даже если не знали в лицо: кто упрашивал государя, своего прежнего командующего, согласиться на союз с Домом Феанора — временный, лишь только ради торжества над общим врагом.
Что они придумают, как объяснят потом? Скажут — так страшно изменил его плен? Гвиндор рассмеялся бы… и только он успевает подумать об этом, как понимает: он уже засмеялся, хрипло и сухо, и на него смотрят, как на безумца. Следом он сжимает зубы до хруста — и продолжает молчать, пока они идут, не торопясь, по зеленому травяному морю, на котором кое-где выступает пена цветов: степное разнотравье, на котором не позволяют расти деревьям, чтобы любого идущего было видно издалека, однообразное, одинаковое.
Но Гвиндор, изъездивший и исходивший эту равнину вдоль и поперек, узнает и вспоминает — поначалу смутно, а затем всё ярче: вот здесь — небольшой холм, невысокий, но трава на нём кажется выше и скрывает с головой, а у подножия холма — небольшой ручей, в который брошены камни, и один из них — с оттиском ракушечьего панциря, если ещё не стерся: точно травяное море и впрямь родственно соленой вотчине Ульмо.
А потом — как всегда, внезапно, — открывается Нарог, пенящийся по камням солеными брызгами, стиснутый берегами — и узкие ступени, и мостик, подвешенный на веревках от одного берега до другого — и доски знакомо качаются под ногами идущих. Это почти успокаивает — хотя от Гвиндора не укрывается, как напрягается всем телом Турин: ему это неуютно и непривычно, пусть даже он старается не показывать своего отношения — но смертному не скрыть от эльфа всех мелочей.
Вот только стражам, сопровождающим их, до этой слабости смертного человека тоже нет как будто бы никакого дела. Командир отряда перекидывается с Турином несколькими словами — шепотом, неслышным для остальных, — когда они входят внутрь, под сень пещер. Гвиндор отчего-то не узнаёт коридор, по которому их ведут — или, может быть, за годы, проведенные в полумраке, у него притупилось зрение?.. Впрочем, в более дальних от входа пещерах всегда было ощутимо светлее — там чаще ходили, и была больше нужда в настоящих каменных светильниках, и ни один эльф не проведет по доброй воле больше, чем нужно, времени в темноте или даже полумраке. И Гвиндор ждёт, когда они окажутся в сколько-нибудь большой пещере, которая наконец будет ему знакома…
Но этого не происходит.
— Жди здесь, — бросает ему одна из стражей, чуть подтолкнув его в спину — к незапертой двери в караульную. Гвиндору почти кажется к тому моменту, что он вспомнил ее имя — но оно вновь ускользает, стоит лишь потянуться к памяти; и в любом случае, даже если так, она, должно быть, еще слишком юна, чтобы помнить Гвиндора… прежним.
Слово-мысль вдруг пронзает огненной иглой.
Быть может, в этом всё дело? И именно поэтому она (все они) смотрит — так.
Мысль о том, что нарготрондцы изгонят его так же, как гонят бывших пленных, по слухам, многие общины эльфов, настолько невыносима, что он вновь воскрешает в памяти образ, увиденный им в водах Иврина — полуседые грязные космы, истрепанная одежда и заострившиеся от боли черты.
А может быть, он и впрямь…
Пожалуй, это было бы легче, чем быть забытым из-за неверного выбора, который казался верным — который и был бы верным, не случись…
Нет. Не был бы. Как раз потому, что выбирал — он, Гвиндор.
Услышав слова стражницы, Турин бросает на него непонятный взгляд — вроде бы извиняющийся, а может быть, насмешливый; в тусклом свете точно не разобрать.
Слыша их удаляющиеся шаги, Гвиндор ощущает во рту кислый вкус разочарования — не понимая даже, в чем именно он разочарован.
Но, опустившись на скамью в уголке, у самого очага — теплое место пустует по летнему, пусть и на излёте, времени — Гвиндор вдруг понимает: он дома. Волны тепла накатывают на него и перекатываются насквозь, а цвет стен — бежевый, коричневатый, слоистый, родной нарготрондский известняк, — ласкает взгляд. И хотя бы теперь больше уже не нужно никуда двигаться, и можно просто прислониться спиной к боковине очага.
Но всё же неуютный холодок где-то под рёбрами, в глубине, не даёт полностью отдаться этому чувству. Гвиндор еще раз поизносит про себя: дома. Этой мой дом. Я родился здесь, я должен быть рад. Я добрался. Но телесная расслабленность, навевающая дремоту, не сменяется действительной радостью — как бы он того ни хотел.
В какой-то момент на столе перед ним оказывается тарелка с мясным супом, и караульный, поставивший её перед Гвиндором, замирает на миг, не отнимая руки от ободка миски, но поспешно отводит взгляд, стоит только лишь Гвиндору повернуть голову.
Вот оно как. Действительно, не показалось.
Отчего-то ему очень хочется знать, как они буду смотреть, когда заговор молчания наконец-то рухнет, когда у кого-то достанет смелости…
Гвиндор криво усмехается — и не притрагивается к миске, хотя живот сводит от голода. Лучше снова сосредоточиться на тепле. На спокойствии. Пока есть хотя бы оно.
Время опять уплывает, утекает куда-то — он не мог бы сказать, сколько его точно прошло; дремота опутывает, закрывает веки и клонит голову. Но и сквозь сон по привычке слышит шорох — чуть сбоку и за спиной.
— Скажи, добрый друг, — окликает его женский голос — звонкий, как ручей под лучами солнца, — правда ли, что ты был в плену? Мне сказали стражи, что привели сюда пленника и отдадут его на суд государя и города.
Гвиндор цепенеет, разом проснувшись. Здесь, в караульной, темно, особенно у огня — и это хорошо: она не разглядит его сразу.
— Да, это так, — откликается он глухо. — А ты кто такая, чтобы спрашивать стражей?
— Я… — отвечает она и чуть осекается, вглядываясь в сумрак. — Я — Финдуилас, дочь государя Ородрета.
… Фаэливрин.
Эпэссэ, которое он когда-то сам дал ей, застывает в горле, почти удушая.
Она повелительным жестом протягивает руку, и один из стражей почтительно вкладывает в неё светильник — с правильным, теплым светом, который зажигает в её переплетенной для повседневных трудов косе золотистые искры.
— Но теперь и тебе придётся назваться, — твердо говорит она. — Так велит учтивость.
— Если я назовусь, ты не поверишь, госпожа, — голос предательски вздрагивает, точно в яму проваливаясь.
— Отчего же, — и её ответ — точно в той же самой яме вместе с его словами, и они молчат, застыв в неустойчивом равновесии, не в силах решиться.
И наконец, она всё же поднимает руку с сияющим кристаллом. Будь у неё в руке Сильмариль, Гвиндор всё равно смотрел бы только на неё, застывшую в испуге и вскинувшую вторую руку к губам, пока её взгляд мечется от его лица к спрятанному в рукав грязной рубахи ошметку руки. Но она видит его. Не отводит взгляд. Не делает вид, что не узнаёт.
— Здравствуй, Фаэливрин, — выговаривает он, выталкивает из горла эти слова, роняет их с непослушного языка и выгоняет из онемевших губ.
И чувствует, как на здоровое плечо легко и неуверенно ложится её ладонь, а она сама едва ли не опускается на колени, марая подол — чтобы взглянуть ему в глаза.
— Гвиндор, — говорит она. Больше ничего, только имя — но большего и не нужно.


3.
…когда Турин — Агарваэн, Аданэдель, как уже успели шепотом назвать его, — заводит речь о перековке меча: дабы лучше послужить этим клинком городу и народу (это он добавляет, оглянувшись на короля), никто отчего-то не упоминает о Келебримборе, сыне Куруфина.
Гвиндор скользит взглядом по рядам амфитеатра, но не находит примечательного лица: мастера нет ни на одной из скамей — ни в том секторе, который был отведен, помнится, прежним сторонникам сыновей Феанора, ни где бы то еще.
Должно быть — занят в мастерских; должно быть… И даже странно: между ними двумя не было дружбы или просто тепла, но все же Гвиндор, забывшись, подается вперед, желая рассмотреть лучше — и задевает левым локтем подлокотник скамьи.
Боль прошибает мгновенно, не давая времени подготовиться — от несуществующих пальцев до плеча, до шеи, мерзко отдавая в грудь и голову. Он опускает шею, пытаясь не согнуться пополам и не начать хватать ртом воздух.
Лица сидящих рядом идут рябью, точно между ними и Гвиндором колышется марево, как над горячими углями.
Он видит, словно сквозь то же марево или слой воды, как один за другим нарготрондцы поднимаются со скамей и тянутся к выходу из зала собраний — а он даже не успел услышать, до чего договорились. С досадой он всё же пытается встать на ноги — но тотчас же чья-то ладонь ложится ему на плечо, руки подхватывают под здоровый локоть и плавно, без рывка тянут вверх.
Он поднимает взгляд.
Финдуилас.
— Идем, — говорит она просто, помогая ему подняться. В её голосе нет жалости — и это облегчение; вообще ничего особенного в нём нет. Она только обхватывает его за плечи обеими руками — так, чтобы наверняка удержать, если начнёт падать. Оттого и в дверь — не палат исцеления, чьих-то жилых покоев, до которых они добираются сквозь череду неразличимых коридоров, — стучит невысоким каблуком туфли.
Ни лице открывшего ей целителя на мгновение мелькают удивление и тень досады — и только затем возвращается спокойствие, свойственное его роду занятий.
Спору нет — в таких ранах целители, прожившие много десятков лет на самой границе, разбираются лучше.
— Прости за беспокойство. — Финдуилас звучит далеко не так, как если бы действительно просила прощения; но целитель либо не знает ее голос настолько хорошо, либо предпочитает этого не заметить. — Но я предвидела, что ты здесь, не в Палатах. И идти было ближе.
Целитель кивает: он всё понял. Возможно, понял даже больше, чем понимает сейчас сам Гвиндор — думается вдруг отчего-то.
— Веди его внутрь — и дай ему выпить вот это. Сразу же.
Её рукав шелестит — небольшая бутылочка, в каких целители хранят снадобья, оказывается у неё в руке. (О, Валар, как стыдно за утратившее ловкость и силу тело, за всё это — особенно перед ней.)
Снадобье пахнет мятой и крепким вином, слегка жжёт рот, но и боль отступает — почти сразу, и комната перестаёт покачиваться — как раз к тому моменту, как подходит целитель.
— И… я пойду, — говорит Финдуилас сразу же следом. — Сейчас мне нужно быть у отца.
И без дальнейших объяснений она исчезает, лишь приподняв на прощание узкую белую ладонь — только некоторое время качается вышитый полог на двери.
А он, Гвиндор, остаётся на ложе, куда его усадили: в маленькой уютной комнатке-пещерке, куда помещаются только эта самая кровать, большой шкаф для белья да резной лёгкий столик.
На стене над кроватью — гобелен: личный герб. Никаких звезд, даже близко — целительские ножи и цветок маргаритки. Спокойные, сдержанные цвета. Под стать самому Аринвару.
Гвиндор знал его раньше.
Они даже приятельствовали, насколько это было возможно — еще до того даже, как сыновей Феанора изгнали из города. Аринвар не был похож на многих других верных Первого Дома — он всегда был сдержанным, не таким, как бешеная Кармис, ускакавшая вслед за лордами, как только бдительность слегка ослабела — вдобавок еще и сманив за собою некоторых других. Не было в Аринваре и той решительной жесткости, какой обладал брат Кармис, кузнец-оружейник — верный своему новому дому точно так же, как был верен когда-то прежнему.
Но сейчас Аринвар кажется Гвиндору даже слишком спокойным — точно тень в Чертогах Мертвых. И Гвиндор видит вдруг то, чего, должно быть, не замечают многие другие здесь: видит усталость, не телесную, а иную, ложащуюся на лицо Аринвара, как предзакатные тени.
Осторожно тот приподнимает рукав и разматывает относительно чистую тряпицу, которой Гвиндор по привычке обвязал руку уже сегодня. Легко пробегает пальцами — почти неощутимо: только покалывание, почти щекотное, поднимается вверх, к сгибу локтя.
— Надо бы подровнять, — говорит, наконец, Аринвар. — Кость выступает и срослась с рубцом, поэтому так больно, да и осколки остались в ране. Приходи завтра после первого утреннего колокола в Палаты Исцеления. Дорогу помнишь, надеюсь?
Гвиндор кивает. Он благодарен, что Аринвар не спрашивает — откуда могла взяться такая рана, не похожая на те, что остаются после удара мечом.
— С вечера ничего не ешь и, хотя бы за половину мерной свечи — не пей. Понятно? — И он кивает снова; мягкость в голосе целителя успокаивает, и легко счесть, будто странная усталость только почудилась — иллюзия разума, помутившегося от боли и последующего облегчения.
Аринвар, между тем, пододвигает к кровати столик, разжигает маленькую — на дистилированном вине — горелку, и ставит на неё небольшой, поблескивающий медью, чайничек — кружки на две отвара. Терпкий запах листьев — и целебных трав, без которых обойтись, разумеется, не позволяет его ремесло. Гвиндор почти усмехается этой мысли — почти.
— Хорошо бы изготовить искусственную руку, — замечает, между тем, Аринвар, отмеряя травы мерной ложкой, а затем — щепотью. — Вот только чертежей не осталось. Да и мастера здешние их, пожалуй что, не прочли бы правильно.
Усмешка застывает у Гвиндора на губах. Запоздало ему вспоминается: в амфитеатре на тех самых местах сидели сегодня вовсе даже другие эльфы — не только один Келебримбор отсутствовал на собрании горожан.
— А что же твой друг Фаэнриль? — спрашивает Гвиндор непослушным вдруг языком.
Гвиндору кажется — в глазах у Аринвара при этом вопросе мелькают тщательно скрываемые друг за другом негодование, отчаяние и недоверие, но затем на его лицо всё же возвращается мягкое спокойствие.
— Ах да, тебя ведь здесь не было. И войны тоже не было.
Чайничек, между тем, закипает, нежно свистнув носиком. Аринвар ставит перед Гвиндором расписную кружку — предусмотрительно, ручкой к правой руке — и помогает сесть удобнее.
— Впрочем, можешь считать, что была, — добавляет целитель, и чувство уюта, накатившее вдруг на Гвиндора, как тогда, в караулке, сносит прочь.
Аринвар рассказывает тихо, перемешивая в крупной — обхватить руками — чашке травяной взвар: привычным, механическим жестом. Ложка не ударяет о край ни разу — аккуратность, свойственная его ремеслу, не подводит целителя и здесь. Раньше он любил пить свой чай — в холодное время года — с вареньем из равнинных ягод; вспоминается Гвиндору.
Но сейчас никакого варенья нет. Есть только жест — и воспоминания, пробивающиеся наружу: как вода из-под отваленного в сторону камня.
— Государь Ородрет хотел защитить свой народ.
Простая фраза, которая должна бы звучать похвалой — но предельное спокойствие в голосе Аринвара только лишь пускает по спине череду мурашек.
— Мы знали, что с севера больше нет заслона, и земли Нарготронда открыты, но остаток лета прошёл почти мирно — и многие решили, что опасность пока что миновала. Но осенью, после того, как был собран урожай… — Аринвар замолкает; так проходит мгновение, а следом еще одно. — Это не было войско. Не то, что обычно понимают под этим словом. Они приходили небольшими отрядами — двойными и тройными дюжинами, — он пожимает плечами, — но их было слишком много. Иногда между нападениями проходило до недели и больше, а иногда — вражеские отряды шли один за одним. Нельзя был предугадать, когда будет нанесен следующий удар — и куда. Химладцы, — похоже было, Аринвар делает над собой усилие, чтобы не произнести вместо названия местности какое-то другое слово, — были в авангарде патрульных отрядов. Был приказ. Еще летом, еще до вестей с севера. Никто не счел, что это несправедливо — защищать новый дом. Но именно они первыми попали под удар. До Нарготронда добрался вестовой, юноша — каун его отослал, остальные погибли. — Аринвар произносит это так же почти-буднично. — И дальше так и пошло — из трёх отбывших в патруль дюжин две возвращались, потеряв по пятеро или шестеро убитыми и ранеными, а третья не возвращалась вовсе. А на один сторожевой пост, успешно отбитый, едва ли не всякий раз находились синдарские хутора, обитателей которых вырезали подчистую — ради их зимних запасов, ведь оркам тоже необходимо что-то есть, или просто для развлечения. — Аринвар вновь делает паузу — и просто глядит в свой напиток, не отпивая ни глотка. — На ближайшем городском собрании Фаэнриль — он тогда командовал несколькими отрядами, чьи прежние командиры погибли, — прямо попросил помощи у короля. Он говорил — это вторжение, и нужно собирать ополчение — давно ещё нужно было… Восстановить заброшенные крепости — быть может, даже вернуться на Тол Сирион, как обсуждалось когда-то.
А в ответ… В ответ государь укорил его, что патрули, которым он оказал такое доверие, не в состоянии дать отпор всего лишь разбойным бандам, и ставить под угрозу жизни нарготрондцев, созывая ополчение, он считает напрасным.
«Государь Ородрет хотел защитить свой народ».
Свой.
Горячий травяной отвар отчего-то кажется Гвиндору горьким, словно Аринвар, забывшись, добавил туда полынной настойки.
Аринвар, между тем, вновь замолкает. Прикрывает глаза.
— Также государь сообщил, что получил вести от своего старшего родича, Элу Тингола, владыки Дориата. Выслушав со всем вниманием тех, кто возвратился в Сокрытое Королевство после злосчастной битвы, — то, как Аринвар говорит сейчас с чужого голоса, слышится ясно — вопреки тому, что его собственный голос сейчас намертво лишен каких-либо интонаций, — владыка Тингол заключил, что битва была проиграна оттого, что князь Маэдрос опоздал вступить в бой.
Гвиндор вздрагивает, будто его ударили по спине — наотмашь, огненным бичом балрога. Но Аринвар не замечает этого.
— Немыслимо и печально даже подумать о таком, добавил следом государь Ородрет. Но, возможно, это опоздание совершилось нарочно. Старший в роду Феанора подставил под удар сыновей Финголфина, чтобы с их гибелью получить право на венец. Не удалось одним путем — удастся другим. Ведь всем известно, чей это был замысел — объединить под своими знаменами королевства Белерианда, дабы чужими руками добыть свои сокровща: тех, кто изгнан из Нарготронда и чьих имен более не произносят под его сводами. Вот только бесчестный этот расчёт, верно, не оправдался.
Гвиндор молчит. Иллюзорный ожог всё так же пылает огнем, а вместе с ним горит на языке правда, которую он не смеет произнести.
— И так и было дальше, — продолжает Аринвар. — Отряды приходили с границы, истекая кровью — но мы продолжали слышать, что война проиграна из-за самонадеянности и алчности наших лордов — «наших», как если бы каждый из командиров, не исключая и Фаэнриля, не поклялся в верности Нарготроду. Что наша неспособность защитить всех, кто нуждается в защите, — плохая плата за приют и прощение. И отступив, мы бы только доказали правоту этих слов.
Аринвар всё-таки отпивает отвара — глубоким большим глотком, точно тоже пытается смыть с языка какой-то неприятный вкус или заглушить что-то, беспощадно жгущее изнутри.
— На исходе зимы Фаэнриль всё же смог дать им отпор. Обозначить границу. Не старую — старую не удержали, и говорят, что это вовсе было невозможно. Я не знаю. Я не воин. Фаэнриль сохранил для Нарготронда хотя бы часть прежнего. А я не смог спасти его.
Его ранили. Отравленный клинок. Слишком поздно привезли в город. — Фразы Аринвара делаются всё более отрывистыми, словно даже его предельное, отчаянное спокойствие имеет границы. — Н… химладцев теперь мало здесь осталось, — вновь предательски запинается он, пытаясь не выговорить — «наши».
Вот что это было за слово, понимает Гвиндор.
— А Келебримбор? — зачем-то спрашивает он следом, не в состоянии удержаться. — Он… тоже?
Брови Аринвара приподнимаются — единственный призрак эмоций, который появился у него на лице за всю беседу. Впрочем, следом лицо вновь разглаживается — он, должно быть, вспоминает: протез. (Хотя Гвиндор как раз о замене своей утраченной руки думает сейчас меньше всего).
Целитель качает головой.
— Он в боях не участвовал. Хотя, когда всё это началось, он пытался вызваться — но никто не согласился взять его в отряд. Каждый рассудил, что в Нарготронде он нужнее. И государь Ородрет это решение поддержал. Разумно, не так ли.
Аринвар вдруг морщится, словно отказывается сейчас думать какую-то ещё мысль, которую не высказал и не выскажет, даже намёком, и пожимает плечами:
— После гибели Фаэнриля, он попытался… поговорить с государем.
Аринвар молчит вновь, но, встретившись глазами с вопрошающим взглядом Гвиндора, коротко пожимает плечами.
— Меня там не было. Кто был неподалеку — говорили потом, что Келебримбор почти кричал, а государь отвечал спокойно и даже холодно. Келебримбор вернулся белый от ярости — я даже испугался, увидев его таким, — и отказался разговаривать еще с кем-либо.
— А потом? — спрашивает Гвиндор, догадываясь от ответе.
— А потом он исчез, — спокойно отвечает Аринвар. — Он не смог стерпеть. Или смириться. Смотря какое слово ты предпочтешь.
А следом целитель встряхивает головой, и как ни в чем ни бывало протягивает руку за опустевшей, наконец-то, кружкой.
— Теперь иди к себе и отдохни до завтра. Проводить тебя?
Гвиндор качает головой — коротко и тяжело.
— Сам дойду.


4.
Они сидят с Финдуилас на верхнем ярусе, среди каменных цветов и клумб с цветами живыми — яркими, подобранными нарочно, хоть уже и начинающими увядать. Косые лучи солнца падают из прорезанных в камне, сбоку-сверху, глубоких окон — принося с собой свет и иллюзию тепла. Финдуилас рассеянно поглаживает пальцами кончик золотой косы; вторая ее ладонь лежит на скамье. Раньше, знает Гвиндор, она попросила бы принести сюда свежих фруктов и ягод — но не теперь: когда сады в большинстве потеряны, брошены или сожжены.
Они сидят одни; Финдуилас оставила ради него общество своих подруг и друзей — и Гвиндор говорит себе, что должен ценить это. В конце концов, рядом с ней ему никогда не бывает — и не бывало — одиноко. Но…
Гвиндор всё же стискивает зубы — против воли, однако так, чтобы не заметила вдруг Финдуилас.
Теперь он для них для всех, даже для тех, с кем когда-то пробивался в Нарготронд с Тол-Сириона, плечом к плечу, — всего лишь напоминание о неудаче, коснувшейся города краем темного своего крыла.
Лучше было бы, если бы его боялись из суеверия. Если бы избегали, потому что на нем может лежать скверна Врага — тогда он хотя бы точно знал, что они не правы. Тогда боевая злость могла бы помочь ему.
Но нечего доказывать — да и некому; как некому сказать слово в его пользу — без того, чтобы он стал унижаться до просьб.
Мать погибла уже давно — просто не вернулась однажды, носясь гонцом от одного края владений Третьего Дома в другой, в неспокойное время после Внезапного Пламени. Отца он и во времена, пока еще длился мир, видел редко, когда тот приходил к воротам Тол-Сирион и предлагал разделить охотничью добычу над чашей вина — он, синда, не любил войны, но любил их с братом и их мать. А сторонники их рода, приносившие клятву еще матери, ушли вслед за ним на битву, окончившуюся Бессчетными Слезами — все, кто мог держать оружие и вызвался сам.
Гвиндор прикрывает глаза.
Все опять кончается воспоминаниями об этой битве — и тем единственным воспоминанием среди многих, отрывочных и кровавых, которое он хотел бы себе запретить: но не может.
— Мормегиль вернулся, — нарушает, наконец, молчание Финдуилас. Ее пальцы все так же на вид беспечно скользят по золотым волосам; возможно, Гвиндору только чудится некая скованность в движениях, пришедшая вместе со словами. Возможно.
— Вылазка была успешной? — спрашивает он, только чтобы спросить. Чтобы не думать дольше, чем стоило бы, о значении ее задумчивого взгляда.
Финдуилас кивает.
— Вполне. Вот только… — Она наклоняет голову, будто пытаясь точно вспомнить. Движение замирает, ладонь опускается на колени, на вышитый лазурный подол. — Он опять говорит, что его бойцам несподручно возвращаться в Нарготронд и выходить из него старыми путями.
«Его бойцы».
Да, теперь Гвиндор понимает, почему так странно вели себя стражи границы, встречая их: и собственная наивность ему смешна. Идти вместе с Тем, Кто Носит Шлем — защитником земель, звавшихся некогда Хранимой Равниной, который на равных обменивался письмами с государем Ородретом, когда сам Гвиндор только вот-вот задумывался о побеге, — и использовать его как грубый заслон, щит от зверья, от которого не может отбиться калека!..
Можно было перебить его ближайших соратников — но не целое войско беглецов и изгнанников, отвечавшее теперь его приказаниям с готовностью отчаявшихся, которым дали, наконец, почувствовать заново вкус надежды. Их вождь вернулся — пусть даже один, но выживший, вопреки всему; и Нарготронд всё же пришёл на помощь их делу. Чего еще можно было просить у судьбы?..
— Тем более, — продолжает Финдуилас, — что им и наргорондцам теперь необходимо учиться действовать вместе, чтобы в большем числе давать отпор врагу.
— И что же он предлагает? — интересуется Гвиндор.
— Построить мост, — отзывается она. Откидывает голову назад, глядит в потолок, будто пытаясь что-то представить. — Знаешь, я больше понимаю в строительстве, чем в войне, но всё же… Мормегиль удивляет меня и здесь. Что бы он ни говорил, он говорит так, будто для него нет ничего невозможного. Неудивительно, что отец так ему верит.
Гвиндор видит мысленным взором перед собой мостки, раскачивающиеся медленно над бурлящим Нарогом — и кажется, будто он сейчас упадет.
Голова кружится — но ему отвратительна сама мысль о том, что Финдуилас будет вынуждена (опять!) поддерживать его под руку.
Скоро, должно быть, он сам начнет ее избегать — только чтобы не спрашивать себя всякий раз: перешагнет ли она сейчас грань унизительной жалости, или еще нет? Или уже перешагнула, но он просто не заметил — не хочет замечать?
Точно так же, как не хочет замечать ее внимание к Турину?..
— Ты, как и прочие, неохотно используешь имя, которым он назвался, придя сюда, — Гвиндор говорит это, только чтобы сказать хоть что-то.
— Оно звучит, как оскорбление.
— Но что тогда побудило его назваться так? Об этом ты не думала?
Финдуилас смотрит на него странно, чуть приподняв брови, но все-таки отвечает:
— Дело, конечно, в том, что он винит себя в гибели своих близких товарищей, с которыми когда-то только начинал сражаться против войск Врага.
Гвиндор только кивает — и молчит.
«Почему я не говорю правду?» — думается ему, пока текут томительные мгновения — каплями с потолка девственной пещеры (каких он, в его годах, здесь не помнит), застывая сталактитами. «Почему я не сказал правду еще тогда?.».
Он ведь не клялся. Он даже обещания не давал — не в том состоянии духа и разума был его спутник, чтобы требовать обещаний.
Потому что, должно быть, прозвание, выбранное Турином, подходит самому Гвиндору как нельзя лучше.

5.
Его даже не обвиняют в трусости — нет.
Его понимают; ему сочувствуют — снисходительно, походя. Обманувшийся однажды (не следовало вовсе поддаваться на посулы проклятого рода, следовать в бой за ними, даже если и не под их знаменем; каждый в долине Нарога подтвердит это) — после будет видеть подвох во всем. Это простительно — он ведь через такое прошел, столько вынес.
Простительно. Достойно сожаления.
И полностью недостойно внимания.
Он видит это даже сейчас — тем более сейчас! — в лицах членов королевского малого совета, куда он всё же остаётся допущен — каким-то чудом. Должно быть, и вовсе только благодаря Финдуилас (и он ненавидит за это заступничество — то ее, то себя, то их обоих вместе).
Будь у него обе руки — он бы сейчас оперся ими о стол. Но опираться одной — значит привлекать ненужное внимание к той, увечной (пусть даже она прикрыта дополнительной складкой его накидки); и он только привстает, выпрямляясь, насколько может.
Они спорят о том, как сподручнее посылать воинов, чтобы очистить, наконец, долину в междуречье Гинглита и Нарога, — точнее, спорит он: со всеми остальными. Воздерживается лишь Финдуилас — как та, кто не имеет опыта в делах военных; да молчит сам король, по лицу которого невозможно ничего прочитать.
Раньше он не был таким, думает Гвиндор — раньше, во времена Тол-Сирион; не пытался нарочито скрывать свои мысли. Но, быть может, это только кажется? Ведь разве воину так важно, насколько искренен комендант крепости — покуда их объединяет общая цель: эту самую крепость оборонять?
Коснувшись лица Ородрета, взгляд Гвиндора пробегает по лицам прочих — военных командиров, глав родов (одним из которых считается- интересно , сколько еще будет считаться?.. — он сам) и избранных королевских советников.
— Скрытность — по-прежнему хорошее оружие, — повторяет он. — Я еще раз скажу, — он едва не вскидывает руку, чтобы начать загибать пальцы — привычным когда-то жестом. — Выступать нужно небольшими отрядами. Точка сбора должна быть известна только командирам отрядов. И, наконец: о дне или днях выступления отрядов горожанам не сообщать. На этом последнем я стою твердо.
Мерилон, сын Малендира, кажется, даже поднимает глаза вверх, словно призывая в свидетели Могуществ — так, чтобы это видели все собравшиеся.
— Зачем такие сложности? — спрашивает он, и в голосе его проскальзывают тщательно сдерживаемые нотки недовольства. — Согласен, перебрасывать все силы разом не так уж и удобно, но два-три крупных отряда вполне могли бы…
— Привлечь к себе ненужное внимание, — подхватывает Гвиндор в тщетной попытке перебить собеседника так, чтобы его — не чья-либо еще! — правота стала ясна всем.
— Враг не подозревает о наших намерениях, — Турин делает решительный жест рукой; он не сдерживает ни жесты свои, ни слова, в отличие от большинства прочих. — Мои разведчики сообщили бы, будь иначе.
— Кажется, ты и сам утверждал, что Враг ещё не летает по небу, — с деланной мягкостью поправляет Линиэн — одна из немногих женщин, говорящих в Нарготронде на военных советах: пусть и не боевой командир, но более умелого следопыта, пожалуй, не сыщешь. — А небольшие отряды поодиночке слишком уязвимы. Пока что на этой земле у нас нет преимущества — что мы и пытаемся изменить, замечу. Конечно, — она задумчиво опускает взгляд к полированному темному дереву столешницы, — перед выступлением войска мы приложим все усилия, чтобы отыскать любого лазутчика, который только может укрываться в холмах рядом с городом.
— А если он укрывается в городе? — произносит Гвиндор, стараясь только, чтобы надежда на поиски не прозвучала в его голосе слишком явно.
Она удивлённо вскидывает брови, как если бы услышала нечто нелепое — и не стоящее ответа.
— Смехотворно! — восклицает кто-то сбоку — Гвиндор не видит лица и слишком напряжен, чтобы угадать по голосу и интонации.
По рукам пробегает судорога, но ему не расколоть ореховую столешницу одним ударом, как он, наверно, мог бы когда-то. Да и когда и кого убеждали сломанные столы…
Турин молчит, не улыбается, только смотрит со все тем же неприятным, почти дружеским на первый взгляд сочувствием — если бы Гвиндор так явно не различал, что оно окрашено в оттенок презрения.
Турин тоже думает, что скрылся здесь надежно: от той части прошлого, о которой не желает вспоминать; а от остального, случись что, отобьётся. Ведь сила — сила теперь за ним.
Хорошо ещё, он не попросил ввести в совет никого из своего... воинства. Пока.
Гвиндор опускается на сиденье; почти падает, как если бы от слабости или головокружения. Рука мерзко вздрагивает, как всегда, когда он слишком напрягает тело.
Кажется, на одном из лиц он ловит усмешку — и пальцы на здоровой руке сжимаются в кулак (под накидкой и за тенью стола этого незаметно, иначе бы стало предметом нового — столь же неприятного — внимания).
Не покусись Гвиндор на неприкосновенность самого Нарготронда, на замкнутую ракушку тайны, ему — может быть — доверяли бы больше.
И ведь когда-то он не сомневался и сам. Когда-то он твердо верил, как верит Линиэн: каждый, в ком есть хоть часть порчи, будет плутать по Хранимой Равнине, теряя собственный след.
Когда-то. Когда равнина оставалась еще Хранимой в самом деле, когда стояла крепость на Тол Сирион; но эти светлые дни прошли, и теперь тень повсюду — в каждой тени, в каждой пещере Гвиндор ловит ее маслянистый блеск, и вздрагивает, отшатываясь. Каждое лицо — каждая маска, глядящая на Гвиндора с учтиво-сострадательным безразличием — может обернуться вражьим оскалом, и он тоже начинает избегать глядеть в лица — или, наоборот, вглядывается слишком внимательно, не моргая. Уже шепчутся, что так он высматривает «лазутчика», рожденного помутившимся в плену рассудком — шепчутся, перемежая это натянутыми улыбками, тонкими, как ловушки-растяжки, которые устанавливают стражи границ.
Гвиндор не может объяснить ничего. Не может высказать напрямую, даже королю, потому что это бы значило — раскрыть правду. Признать вину, о которой не знает никто — потому что никого не осталось, кроме пленных и мертвых.
Он снова видит перед собой это, как наяву: видит пленника-брата, видит самодовольные орочьи морды, чувствует гнев и отчаяние, переполнившие его тогда. И только уже потом, уже будучи пленником сам, он подумал… он догадался… и гнал от себя эту мысль, потому что не мог позволить себе запятнать малейшим сомнением память о доме, куда должен был однажды вернуться.
Вот только — его ведь даже не допросили, беспощадно напоминал всякий раз внутренний голос. Он стоял тогда перед Врагом — чем еще мог быть тот сгусток ослепительной, сверкающей тьмы, от взгляда на который голову пронизывала молнией, от виска до виска, раскалывающая боль?.. — но чужая темная воля не попыталась даже ради насмешки разворошить его разум, выискивая там след сокрытой родины.
Он бежал с мыслью об этом — наряду с прочим. С мыслью о том, что может искупить свою вину, рассказав об опасности, с которой бесполезно уже бороться. Но предупреждение остаётся не доставленным — как погребенное под волной прилива, забивающей ноздри и глотку соленой взвесью.
Он сколько угодно может убеждать себя, что город важнее, но когда открывает рот — оттуда выходит что угодно, кроме горькой правды: что-то о тактике неожиданности, или о том, что имеющихся мостов вполне достаточно для передвижения оборонительных контингентов. И никогда, никогда он не отвечает на прямой вопрос, застывший во множестве чужих глаз — даже осознавая, что это делает с его доводами.
И к тому же… если вина будет возложена на него, как и должно это случится, он точно потеряет это проклятое трижды место в королевском совете; а оно необходимо Гвиндору — хотя бы малость, в какой он может противостоять самоубийственным (убийственным для города, быть может, уже почти потерянного) планам, уже ценна. Еще немного, еще какое-то время…
Не так ли? Не правда ли?..
И он чувствует себя лжецом, но продолжает молчать.



Название: All that is hidden
Задание:"Ложь, откровенная или уклончивая, высказанная или нет, всегда остается ложью" (Чарльз Диккенс).
Жанр/категория: джен, ангст
Рейтинг: PG
Персонажи/Пейринги: Гвиндор
Примечание 1: спасибо за концепт коллажей участнику  Мирный феаноринг
Примечание 2: иллюстрация к тексту "Всё сокрытое"