Одна звезда - Второй раунд

[lonely-mountain]

Название: Удел смертных
Задание: Сладкая парочка
Размер: 1555 слов
Жанр/категория: джен/гет, драма, крипи
Рейтинг: PG
Персонажи/Пейринги: Лутиэн, Берен
Предупреждение: разговоры о смерти
Примечание: осторожно, слегка альтернативный взгляд на историю Лутиэн; нет, это не идеологическая позиция, а литературная интерпретация.

— Муж мой, когда ты собираешься умереть?
В тот момент, когда она задаёт этот вопрос — именно этот, — он подозревает поначалу, что не расслышал. Её лицо безмятежно, только красноватое пламя свечи отражается в зрачках. Не останавливаются пальцы, тянущие нить из кудели, а веретено не замедляет вращения.
— Никакой человек не ставит себе срока!.. — чуть ли не восклицает он с изумлением — и странной тревогой; сердце ударяет в груди лишний и быстрый раз. — Но почему ты… Ты боишься?
Ему кажется, что так оно и есть — как может эльфийская дева не страшиться всё же тьмы и неизвестности, что ждут по ту сторону, и как ей, должно быть, трудно до сих пор привыкнуть к этому страху, с которым каждый человек живёт с детских лет.
Он даже делает движение, готовый сесть рядом с ней и обнять…
Она чуть качает головой.
— Я ничего не боюсь, — говорит она так же спокойно и мягко. — Просто теперь нет смысла откладывать исполнение цели.
Отчего-то вращающееся веретено приковывает к себе его взгляд.
Он не смотрит на неё саму, всё такую же стройную и быструю — в то время, как до него самого добираются помалу неизбежные приметы уже не юношеского возраста. Разве что лицо её теперь — кажется больше не вечно юным, как у всех эльфов, а, скорее, лишенным возраста, более узким и строгим, да в глазах появилась не свойственная эльфам причастность до какой-то иной силы, а огонь обычной земной мудрости, точно у бабки Андрет в те годы, когда и он был еще совсем юн.
Это никогда не тревожило его — ведь она всегда уверяла его, что выбрала удел эдайн, и что будет с ним до самого их смертного часа — и даже после.
— Какая в этом может быть цель? — спрашивает он, пытаясь не думать о том, что прежде ни разу не посчитал странным: отчего она говорит об этом смертном часе, как об общем для них обоих.
— Теперь я часто вспоминаю Финрода, — говорит она словно бы невпопад. — Поначалу мне просто было удивительно, что у меня есть другие родичи, кроме отца, матери и тех из Дориата, кого я знала с рождения. Тем более — родичи, что были бы меня младше.
Берен ничего не говорит на это — лишь молча удивляется, что все эти годы он искренне считал, будто Лютиэн вовсе не знала Финрода, и даже ни разу не заговорил с ней о нём.
— Но после, — продолжает она, почти не меняя тона, — он стал для меня кем-то, кто рассказывает новые истории. Не те, что давно уже стали частью жизни, частью леса, и звездного света, и камня, и не вызывают любопытства: другие.
Я помню, как однажды, по весне, он отправился с нами к северному краю Пояса. Весенним полнолунием я всегда собиралась туда, чтобы укрепить чары моей матери своими — ведь там они должны были звучать яснее всего.
Она задумчиво-радостно улыбается, и ему вдруг кажется: она вот-вот остановит, отложит веретено — и закружится, прищелкивая пальцами, в вихре юбок — совсем как тогда, на лесной поляне, — легко переступая босыми ногами по половицам их дома. Но, должно быть, время для весенних танцев не настало — думает он, — или уже ушло.
— Я помню, — продолжает, меж тем, она, — как он бросил взгляд за северную границу — так, будто глазами мог пронизать чары Пояса, — и начал рассказывать о вашем народе нам, которые никогда не видели ни одного из эдайн. Тогда он впервые заговорил с нами о смерти: не как об исчезновении, как мы до сих пор считали, а так, словно речь шла… о путешествии. Представь: он говорил так. словно можно однажды выйти к причалу, где будет ждать лодка, сбросив весь груз прошедших дней, оставить всё, чем суждено было владеть, поднять парус и отплыть — и стать свободным от судьбы.
На ее лице мелькает странная короткая улыбка, и она отчего-то добавляет:
— А я никогда не видела моря. Даэрон шикнул на него, недовольный, как если бы его убеждали прямо сейчас же покинуть нечто, ему дорогое, — на ее лицо набегает мгновенная тень, но тут же уходит. — Но я попросила Финрода продолжать. Мне казалось — я слышу что-то давно знакомое, но почему-то забытое. Словно младенец, вспоминающий о материнской утробе и ее ласковых мыслях, неслышимых, но ощутимых.
Сейчас, когда она смотрит на пламя свечи, её глаза кажутся совсем тёмными — как та давняя весенняя ночь. И как море — бескрайнее, вечно-движущееся, черное ночью с прихотливыми бликами луны на волнах.
— А потом мы показали ему, какие песни должно спеть всем нам вместе, а я танцевала. Но после, когда он гостил в Тысяче Пещер, мы ещё не раз говорили об этом. Он уходил следом за мной на известные только мне и моим подругам поляны, и я усаживалась с ним рядом, и слушала его рассказы. Он говорил, словно пел чары, восхительные и страшные, и страха становилось всё меньше с каждым новым поворотом звёзд, а больше — надежды на новый путь, новое созвучие. Мне кажется, я узнала бы в лицо некоторых твоих родичей — так ярко сверкали передо мной нити их судеб.
Она опускает взгляд на переполненное вретено, наконец-то останавливая его. Тянется за ножницами — и обрезает нить.
— Но это прошло, — говорит она, и щелчок ножниц отчего-то кажется слишком громким в пустом доме. — Должно быть, пора отправляться. Мне, раз ему не удалось.
Лутиэн, подняв голову, задувает свечу в высоком подсвечнике — легко, кажется, даже не дунув слишком сильно, не шевельнув щеками: точно одним усилием воли.
Берен молча смотрит на неё, и ему кажется, что он тонет в напророченном Финродом море.
Никогда еще за все прошедшие годы он не чувствовал такой слабости: будто его тело — тряпичная кукла, которую прижимает к себе играющее дитя.
— Так значит, — говорит он тяжело, будто с каждым словом взваливает на плечи новую непосильную ношу, — ты только ждала, на кого из смертного племени упадет твой взгляд? И выбрала не меня и нашу с тобой любовь — а свою собственную свободу?
Так странно думать об этом, когда у них есть даже родной сын — пусть и воспитанный больше эльфами здешних лесов. Но тогда и понятней, отчего Лутиэн расставалась с ним легче, чем могла бы человеческая мать; а он-то думал, что дело в старинных обычаях — она говорила, что внук Тингола и Мелиан должен знать не только ту уединенную жизнь, которую должны по велению Мандоса вести они двое, и он не стал спорить с ней дольше, не желая оскорбить.
— Я люблю тебя, — говорит Лутиэн, наклоняясь и глядя ему прямо в лицо глазами большими и синими — ясно видными теперь, когда между ними не горит свеча. — Не оскорбляй меня так, муж мой. — Она качает головой. — Не я ли вывела тебя из чертога мертвых, дабы прожить с тобой все те годы, которых ты, будь иначе, посчитал бы себя лишенным? Не я ли согласилась отдать всё, что имела, взамен на это?
— Но ты полюбила мою смертность прежде меня, — в его словах звучит горечь.
Лутиэн встаёт, пересекая разделявший их участок дощатого пола. Ее присутствие рядом всегда приносило тишь и покой, и сейчас тень этого покоя тоже падает на него. Но тень эта отдает холодом.
— Я — не мать моя Мелиан, чтобы знать, что было бы, а моя мать теперь молчит и не скажет ничего. Будь ты бессмертным эльфом — должно быть, я бы не полюбила тебя. Но ты — не эльф. — Она касается ладонью его руки — той, что осталась искалечена навсегда, даже после возвращения к жизни. — Разве тебя когда-то это тревожило?
И что он мог бы сказать на это? Что людское племя всегда тосковало, тайно или явно, о том уделе, которого им не дано? Точно так же, как некоторые эльфы, выходит, тоскуют по уделу смертному. И каждый, верно, смотрит на судьбу другого, как сквозь толщу воды: не видя и не ведая всего целиком.
Он качает головой. Только просится с губ неуместное: почему?.. Почему ей обязательно — только с ним?
Ведь кажется — как только она получила в дар судьбу смертных, она могла бы и достинуть цели. Сама. Не ожидая никого.
— Там, за гранью, — медленно говорит она, — за вратами этого мира, есть узкий путь, который я смогу пройти лишь за тобой, след в след. Моё тело меняется, и жизнь утекает из него быстрее, чем это дано любому из эльфов, но я властна над ним, как и прежде, и оно — не смертное само по себе. Оно не износится само собой, и не выпустит душу.
— Но отчего ты… отчего ты веришь, что всё будет для тебя именно так? — всё же находит он в себе силы спросить.
— Потому что он, Финрод, верил в это достаточно, чтобы умереть за эту веру, даже зная, что ему не дано освободиться самому, — серьезно говорит она, и ее глаза вспыхивают на мгновение тем самым светом, которому не должно быть места в простом жилище людей.
— Но это не должно случиться непремено теперь, — возражает он.
— А отчего бы и не теперь? Наш сын вырос по меркам смертных, ты сам говорил о том, и не будет так сильно тосковать по нам, как было бы раньше. — Она пожимает плечами с тем же легким изяществом, что всегда. — Но я понимаю, что не след быть нетерпеливой, и готова еще помедлить, пока ты не скажешь — пора. Пока не наступит время подготовиться. Тебе ведь такое должно быть ведомо лучше. Правда?
Ему кажется — когда наступит час, она так же деловито допрядёт и снимет пряжу с веретена, обрезав нить с легким щелчком ножниц.
— Быть может… быть может, какой-то знак подскажет час. Так… бывает в наших сказках. — Его голос звучит хрипло, но она словно не замечает того.
— Знак, — она чуть хмурит брови, задумавшись. — Я не слышала о таком, но откуда бы мне знать сказания смертных? Хорошо, — она улыбается ему утешительной, ласковой улыбкой — от которой отчего-то хочется вздрогнуть, будто бы он видит перед собой оскал бешеного волка. — Мы подождем. Не тревожься больше, муж мой. Я ведь всегда говорила тебе: я выбрала удел смертных. И ни за что не откажусь уже от него — как и от тебя.