Название: Последний берег
Задание: Свет в конце туннеля
Размер: 2285 слов
Жанр/категория: джен, драма
Рейтинг: PG-13
Персонажи/Пейринги: Даэрон, ОМП и ОЖП в количестве
Предупреждение: смерть персонажа
Эти скалы пели морем.
Но вместо солёных волн внизу, под едва ли не отвесным склоном, взгляду открывалась лишь новая равнина, заросшая жёсткой, зеленовато-бурой к осени травой, тщетно карабкающиеся к небу кривые сосенки и красноватые камни, отколовшиеся от скал обрыва и упавшие вниз — чтобы время съело их окончательно, превратив в песок.
Он сел, небрежно свесив ноги с края: высота его давно уже не пугала.
Похоже было, что он пришёл к впадине, где был когда-то длинный морской залив, глубоко вдававшийся в сушу. Слева, и справа, и напротив простирались его берега, прочерченные узкими полосами — метками, которые за века оставили волны.
Солнце коснулось горизонта сбоку-позади от него, отбросив на склон длинные тени скал, сосенок, цепляющихся корнями за жизнь над обрывом, и собственной его сгорбленной фигуры на краю.
На мгновение Даэрону показалось, что кто-то стоит рядом с ним, и он оглянулся с внезапным проблеском любопытства: кто мог подойти так неслышно? или хотя бы что могло отбросить такую причудливую тень?
Не нашёл — и тяжело поднялся.
До темноты следовало найти себе укрытие на ночь.
...Он вновь видел во сне Лютиэн. Она шла мимо него, и её тело умирало, как и у всех эдайн — понемногу, минута за минутой, день за днём сжигая само себя. Он, певец, не чуждый потому и целительства, видел это ясно — яснее, чем мог когда-нибудь раньше. Время уничтожало её, но она не замечала этого. Проходя, она безразлично скользнула по нему взглядом, словно Даэрона не было здесь, или словно он был лишь одним из многих квэнди, что изредка, в самые суровые зимы, приходили в Менегрот из лесов.
На порыжелой траве и мехе его капюшона серебрился иней, когда он с трудом выбрался из крохотной пещерки, больше похожей на нору, вырытую под выступающим из земли камнем. Солнце вставало по ту сторону обрыва — холодное и тревожно-красное.
Он заблудился по пути к Нен Эхуи, идя по неверным ориентирам, о которых ему рассказывали старшие, те, чьи рассказы она записывал изобретенным им самим же письмом; те, кто, перевалив через горный хребет, нашли землю за ним достаточно хорошей, чтобы не искать лучшей за морем.
И такого ориентира в их рассказах не было.
Или же древние эльфы просто не заметили в темноте эту пропасть.
Усмехнувшись, он плотнее закутался в прохудившийся у подола плащ — не думая о том, где же здесь, в бесприютной земле, найти себе новый, — и зашагал вдоль обрыва дальше на северо-восток.
Разводя костёр в новом месте стоянки, у нескольких каменных уступов, которые когда-то стоило, верно, называть мысами, он выронил огниво: руки замерзли и не желали слушаться. Но огонь всё же разгорелся от нескольких оброненных искр — странно быстро и легко. Он протянул пальцы к огню, согревая их, и взялся за флейту.
Ему захотелось вдруг, несмотря на холод, сложить песню о немеркнущих звёздах и о руках, встретившихся в темноте, о переплетающихся пальцых — песню, которая только могла бы быть. Но флейта, точно назло ему, горестно пела о морском ложе, в котором не было больше моря, простёртом, словно пустая колыбель или отверстая могила, и ветер в скалах отозвался тоскливо, повторяя звуки его мелодии, словно другая флейта.
Вздрогнув, он оборвал мелодию.
Ветер продолжил петь. Рядом был кто-то, кого он не мог увидеть, но чувствовал — кто-то, для кого выводить напев ветром меж вылизанных водой скал, похожих на волокна исполинского дерева, было более привычным делом, чем мастерить себе флейты и арфы из дерева или тростника.
Даэрон замер, мельком ужасаясь: как же он увлёкся так, что дал себя окружить, отчего не ожидал здесь чего-то живого, кроме себя?.. Но оно и не было живым. Оно было — ощущение смутного предчувствия: смешавшиеся потоки тепла и холода — и чувство неправильности. И ветер, с бездумным упрямством продолжающий мелодию, которая давно уже смолкла у его губ и в руках.
Не было смысла бежать. Но если эти, кто бы они ни были, пришли сюда послушать его, — отчего бы ему не сыграть? Он вновь поднял флейту с колен и, сосредоточившись, всё же заставил её запеть о серебристых звёздах на чёрном бархате неба во времена, которых он не помнил. Он попытался поймать трель соловья под пологом леса и далёкое короткое уханье совы, и мягкий шелест листьев, а потом и теплый дождь, мерно сыплющийся с тёмного неба и стучащий по деревянным настилам и крышам древесных шатров. Прикосновение чужого разума он ощутил так, словно чья-то ладонь легла ему на лоб и поверх глаз. Должно быть, он мог бы попытаться воспротивиться вторжению, но усталость и равнодушие, владевшие им всё это время, неуклонно брали своё — и он распахнул сознание, позволяя волне, катящейся по пустому ложу, увлечь себя.
И увидел этот залив, каким он был в те самые давние времена, о которых он начал грезить, когда у него не осталось поводов думать о будущем или настоящем.
Гладкая, словно стекло, вода отражала звёзды — и небо было над головой и небо было под ногами, заключенное в раму из чёрных во тьме елей и светлых берегов, казавшихся не красными, а серовато-светлыми, а вокруг струилось тепло, которого он так давно не чувствовал.
Ему казалось, что шагни он к воде — и она тоже окажется тёплой.
Он подхватил и вплёл в свою песню мягкий спокойный голос королевы — она, улыбаясь, смотрела в небо, пока свет, восходящий на небосклон, ложился новыми оттенками на её прекрасное лицо.
«Не бойтесь, это предсказано!» — пропела Мелиан, и они, дети, стоявшие подле неё, отчего-то поняли, что её голос слышали в этот миг все жители Дориата.
Луна осветила её, отбросив тёмную тень на траву.
Но вместе с тем он ощутил и страх тех эльфов, которым никто не мог ничего подсказать, когда вдруг западный горизонт посветлел и вспыхнул — точно пламенем далёкого пожара — и услышал длинное «а-а-х!» на грани панического крика.
И тогда взошло солнце.
И потекли годы — совсем не такие, как в той земле, которую сам он оставил позади уже десятки лет назад и о судьбе которой с тех пор даже не гадал. Медленные, неторопливые годы, заполненные той жизнью, ради которой более молодые и лёгкие на подъём оставили это место. Именно это, не какое-то другое.
Он ощутил ошеломляющую волну смятения, когда понял — ему больше не стоило искать Нен Эхуи: это пустое ложе и было — ими.
Похоже, на этой земле не лгали теперь только самые новые карты — а может быть, и они становились неточными, едва рисовальщик смывал краску с рук.
Отклик пришёл не сразу. Точно те, другие, обступившие сейчас его костёр в поисках жизни и тепла, даже и не заметили, как это случилось, когда нити песни вокруг них тревожно дрожали, рвались и спутывались друг с другом, рождая новое лицо земли.
Но он увидел и ощутил, как с северо-запада идёт далёкий рокот, и земля содрогается раз за разом — и день за днём всё отступает вода.
Разве это могло быть им не нужно и не важно?..
Он вновь едва не выронил флейту, срываясь в резкую трель, вдруг понимая удивительную и страшную вещь: никого из них не было среди живых — уже давно, ещё с тех пор, как пришли холода, с тех пор, как исчезли ели по берегам и завяли удивительные цветы, а реки, впадавшие в море раньше, перестали питать его.
Иные, вспомнив, как ушли Финвэ и Ингвэ, Эльвэ и Ольвэ, отправились вслед за ними на запад, иные ушли на юг, но прочие, те, которые не хотели никуда уходить, оставались и теперь, обступая Даэрона кольцом молчаливых туманных образов.
Песня и иней, пар его дыхания и свет луны, вырывающийся вспышками сквозь несущиеся по ветру облака, сделали их отчасти видимыми — и из клубящегося туманного мрака у скал выступали то тонкий профиль, то висящий на плече колчан, из которого не возьмут больше стрел, то узел волос с выбившимися прядями, то пальцы, всё ещё сжимающие маленькую прялку и резное веретено....
Рассветный холод разбудил Даэрона — огонь давным-давно погас и угли подернулись серым пеплом, и он спал рядом, свернувшись клубком вокруг собственной флейты, точно бродячий пёс.
Солнце восходило, вновь освещая котловину погибшего моря, дно которого так и оставалось в тени.
Идя сюда, он поднимался дольше, чем спускался, и могло ли случиться так, что этот огромный бассейн всё же со временем оказался слишком высоко, чтобы удержать в себе воду, когда разрушилась преграда, отделявшая его от океана?
Он сел на берегу, и сам опустошенный до самого дна.
Если бы он хотел, он мог бы оставить этот берег и идти дальше — вокруг, и найти ту рану, которая оказалась смертельной — на востоке, а может быть, на западе. Он мог бы найти не такой крутой склон и спуститься — отыскать меньшее озеро, хотя бы в самом глубоком месте, ведь не могло быть так, чтобы не осталось ничего. Он мог бы вернуться и посмотреть, что сталось с землёй, в которой правил король синдар.
И это было бессмысленно.
Гораздо более бессмысленно, чем попытаться понять, почему те эльфы остались здесь — в то время, как Зов иногда слышали даже некоторые из целителей, если погружались в незримое глубоко.
Даэрон сам слышал его однажды. Он был молод и неопытен, и они (благодарение Бэлайн, с ними не было Лютиэн) увлекшись, вышли за границу Завесы, которая, как бы там ни казалось голодрим или смертным, никогда не имела четких очертаний. У неё, как у каждой живой песни, бывали свои приливы и отливы, моменты силы и слабости. Конечно, все знали, где ворожба королевы сильна всегда, и все знали, где уже нельзя рассчитывать на её защиту. Но между двумя этими расстояниями было, пожалуй, десятка два шагов. Те самые, которые невозможно было пробежать так же быстро, как двигалось в ночи отродье Унголиант. Друзья смогли отбить Даэрона, а королева спасла от гибели и забвения. За прошедшими годами он и сам почти забыл об этом, но теперь вспоминал — яснее и яснее.
Стрел осталось мало — всего пять, и две Даэрон истратил впустую — точно что-то мешало ему ясно видеть или верно выстрелить — странная слабость, не телесная, но душевная, что преследовала его порой в дни скитания. Больше пытаться он и не стал — оставалось ещё немного солонины и несколько сухарей, купленных за песню у эдайн давно — там ещё, где встречались человеческие поселения.
На закате он прислонился к скале, у разожженного костра, и вновь поднес к губам флейту, лишь на секунду задумавшись — как задать вопрос.
Он попытался сыграть пресекающееся дыхание и замирающие удары сердца, и тишину, что приходит после — и прикосновение в смертной тьме чужой воли, что много сильнее, чем собственная. И он спрашивал их — отчего никто из них не услышал и не повиновался.
Он играл об этом и чувствовал их страх — совсем не такой, какой может почувствовать любое разумное существо в тенетах смерти. Страх и гнев на него, на то, что он, живущий и дышащий, чтобы играть, и имеющий руки, чтобы касаться флейты и лицо, чтобы чувствовать ветер, и глаза, чтобы видеть, смеет говорить об этом.
Но они отвечали.
Темнота, гасящая звёзды, ложилась на острые вершины елей и уводила сынов и дочерей куда-то, откуда они не возвращались. И Зов становился для разума тех, кто оставался, продолжением той же самой прельстительной тьмы. Не дом видели они за гранью, но плен, и, погибая один за одним, оставались у берега, на котором проснулись от небытия, чтобы вечно тосковать здесь — тенями, над которыми не властен даже ветер, что мог бы подхватить их и унести.
Утром выпал снег — колкая ледяная крупа, секущая обнаженные лицо и руки, пока он искал какое-нибудь укрытие надёжнее, чем скальный карниз, под которым провел ночь. Днём прояснилось, но и тогда солнце светило сквозь морозный туман смутным жёлтым огнём, не обещавшим тепла и спасения.
Смерть никогда не была добра — она была ужасным и отвратительным насилием, но не была она и проклятием, и Зов стоило слышать как обещание — покоя, долгого, почти бесконечного ожидания и, может быть, избавления от гнетущей тоски, приходящей, если нет цели и смысла. Многие сражались с врагом, но никто не выиграл у времени.
Он не нашел ни хвороста, ни растопки.
Когда облака окрасились красным на западе, он поднёс флейту к губам и заставил её запеть о том, кому поручено было сохранять потерянные души от тьмы и забвения.
Флейта билась в его руках, точно замерзающая птица, и он, смаргивая иней с ресниц, напоминал теням, пришедшим к нему за песней, о Могуществах — именах и делах их.
Красное солнце опускалось за горизонт там, откуда он пришёл, и Даэрон смотрел отрешённо, как накатывает с востока ночь и звёзды высыпают на небе — холодные, точно жгучие иглы мороза, вонзающиеся в обнаженную кожу щёк, точно иглы, попавшие в кровяные жилы и изнутри касающиеся сердца.
Он чувствовал вкус крови из треснувших обветренных губ, но всё же продолжал петь им о Мелиан из рода Могуществ — о её ласковых руках и чёрных косах, королеве, заботившейся о своём народе, словно мать.
Пустое море скрылось во тьме и последние искры заката померкли.
И он вновь пропел им о Зове так, чтобы каждый услышал его чарующую прелесть и жажду — скользнуть после боли и унижающего отчаяния, после расставания души и тела в бархатную темноту. Просто и легко, как стрела ложится в колчан, как клинок входит в ножны, а птица возвращается в гнездо — и в конце всегда был свет, он брезжил смутно и неявно и не был предназначен для смертных глаз, но его — обещания новой жизни — не могло не быть.
Но тени всё стояли вокруг — и не могли услышать Зов вновь, однажды отказавшись следовать ему, и не могли вновь найти путь.
Но тем ли он был певцом, чья песня не могла никак помочь слушающим её?
Коротким движением Даэрон сломал флейту — как промерзшую насквозь веточку — может быть, и глупо было надеяться, но её он всё же хотел взять с собой.
Он поднялся, даже не задержавшись, чтобы оглянуться на подёрнутое инеем тело, закутанное в порванный плащ, застывшее рядом с брошенной на камни походной сумой и пустым вчерашним кострищем.
Они стояли рядом с ним — дева Илассиэ, Лалэмо и его супруга Ланатасирэ, и другие, отказавшиеся от Чертогов так давно, что забыли об этом. Он знал их имена и касался их, потерянных так давно и так долго ждавших.
— Здравствуй, — сказала та, что пряла и её косы были светлыми в рыжину, — разве ты устал достаточно, чтобы умереть?
И другой — юный и темноволосый — коснулся его плеча несмелым жестом слепого, что надеется на поводыря.
— Да, — сказал Даэрон. — Достаточно.
Призыв Намо сиял в его разуме так ясно, что его собственная песня не годилась даже для того, чтобы считаться слабым его подобием.
И тогда он протянул им руки и сказал:
— Идём.